Татьяна Толстая. Кысь
© Copyright Татьяна Никитична Толстая
Email: ttolstaya@hotmail.com
WWW: http://www.tema.ru/rrr/litcafe/tolstaya/
Толстая Т.Н. Кысь: Роман. -- М.:Подкова, Иностранка,
2000. -- 384 с.
I8ВN 5-8951701243 (Издательский Дом "Подкова") I8ВN
5-94145-001-Х (Издательство "Иностранка") УДК 300.36 ББК 15.56 °Т.
Содержание
Аз..........................4
Буки.......................21
Веди.......................31
Глаголь....................35
Добро......................46
Есть.......................55
Живете.....................60
Зело.......................68
Иже........................83
И краткое.................87
И десятеричное...........100
Како......................119
Люди......................128
Мыслете...................150
Наш.......................162
Он........................176
Покой.....................187
Рцы.......................195
Слово.....................205
Твердо....................220
Ук........................227
Ферт......................237
Хер.......................240
Ща........................252
Ци........................260
Червь.....................268
Ша........................281
Ер........................302
Ѕры.......................313
Ерь.......................321
Ять.......................343
Фита......................359
Ижица.....................371
КЫСЬ
АЗ
Бенедикт натянул валенки, потопал ногами, чтобы ладно
пришлось, проверил печную вьюшку, хлебные крошки смахнул на пол - для
мышей, окно заткнул тряпицей, чтоб не выстудило, вышел на крыльцо и
потянул носом морозный чистый воздух. Эх, и хорошо же! Ночная вьюга
улеглась, снега лежат белые и важные, небо синеет, высоченные клели стоят
- не шелохнутся. Только черные зайцы с верхушки на верхушку перепархивают.
Бенедикт постоял, задрав кверху русую бороду, сощурился, поглядывая на
зайцев. Сбить бы парочку - на новую шапку, да камня нету.
И мясца поесть бы неплохо. А то все мыши да мыши -
приелись уже.
Если мясо черного зайца как следует вымочить, да
проварить в семи водах, да на недельку-другую на солнышко выставить, да
упарить в печи, - оно, глядишь, и не ядовитое.
Понятно, если самочка попадется. Потому как самец, его
вари, не вари, - он все такой же. Раньше-то не знали, ели и самцов с
голодухи. А теперь дознались: кто их поест, - у того на всю жизнь в грудях
хрипы и булькотня. И ноги сохнут. И еще волос из ушей прет: черный,
толстый, и дух от него нехороший.
Бенедикт вздохнул: на работу пора; запахнул зипун,
заложил дверь избы деревянным брусом и еще палкой подоткнул. Красть в избе
нечего, но уж так он привык. И матушка, покойница, всегда так делала. В
старину, до Взрыва, - рассказывала, - все двери-то свои запирали. От
матушки и соседи этому обучились, оно и пошло. Теперь вся их слобода
запирала двери палками. Может, это своеволие, конечно.
На семи холмах раскинулся городок Федор-Кузьмичск, родная
сторонка, и шел Бенедикт, поскрипывая свежим снежком, радуясь февральскому
солнышку, любуясь знакомыми улочками. Там и сям - черные избы вереницами,
- за высокими тынами, за тесовыми воротами; на кольях каменные горшки
сохнут, или жбаны деревянные; у кого терем повыше, у того и жбаны
поздоровей, а иной целую бочку на кол напялит, в глаза тычет: богато живу,
голубчики! Такой на работу не пешедралом трюхает, а норовит в санях
проехаться, кнутом помахивает; а в сани перерожденец запряжен, бежит,
валенками топочет, сам бледный, взмыленный, язык наружу. Домчит до рабочей
избы и встанет как вкопанный, на все четыре ноги, только мохнатые бока
ходуном ходят: хы-хы, хы-хы.
А глазами так и ворочает, так и ворочает. И зубы скалит.
И озирается...
Ай, ну их к лешему, перерожденцев этих, лучше от них
подальше. Страшные они, и не поймешь, то ли они люди, то ли нет: лицо
вроде как у человека, туловище шерстью покрыто, и на четвереньках бегают.
И на каждой ноге по валенку. Они, говорят, еще до Взрыва жили,
перерожденцы-то. А все может быть.
Морозец нынче, изо рта парок пыхает, и борода вся
заиндевевши. А все равно благодать! Избы стоят крепкие, черные, вдоль
заборов - высокие сугробы, и к каждым-то воротам тропочка протоптана.
Холмы плавно сбегают вниз и плавно подымаются, белые, волнистые; по
заснеженным скатам скользят сани, за санями - синие тени, и снег хрустит
всеми цветами, а за холмами солнышко встает и тоже играет радужным светом
в синем небе. Прищуришься - от солнышка лучи идут кругалями, поддашь
валенком пушистый снег - он и заискрится, словно спелые огнецы
затрепетали.
Бенедикт подумал об огнецах, вспомнил матушку и вздохнул:
вот из-за тех огнецов и преставилась, сердешная. Ложными оказались.
На семи холмах лежит городок Федор-Кузьмичск, а вокруг
городка - поля необозримые, земли неведомые. На севере - дремучие леса,
бурелом, ветви переплелись и пройти не пускают, колючие кусты за порты
цепляют, сучья шапку с головы рвут. В тех лесах, старые люди сказывают,
живет кысь. Сидит она на темных ветвях и кричит так дико и жалобно:
кы-ысь! кы-ысь! - а видеть ее никто не может. Пойдет человек так вот в
лес, а она ему на шею-то сзади: хоп! и хребтину зубами: хрусь! - а когтем
главную-то жилочку нащупает и перервет, и весь разум из человека и выйдет.
Вернется такой назад, а он уж не тот, и глаза не те, и идет не разбирая
дороги, как бывает, к примеру, когда люди ходят во сне под луной,
вытянувши руки, и пальцами шевелят: сами спят, а сами ходят. Поймают его и
ведут в избу, а иной раз для смеху поставят ему миску пустую, ложку в руку
вторнут: ешь; он будто и ест, из пустой-то миски, и зачерпывает, и в рот
несет, и жует, а после словно хлебом посудину обтирает, а хлеба-то в руке
и нет; ну, родня, ясно, со смеху давится. Такой сам ничего делать не
может, даже оправиться не умеет: каждый раз ему заново показывай. Ну, если
жене или там матери его жалко, она его с собой в поганый чулан водит; а
ежели за ним приглядеть некому, то он, считай, не жилец: как пузырь
лопнет, так он и помирает.
Вот чего кысь-то делает.
На запад тоже не ходи. Там даже вроде бы и дорога есть -
невидная, вроде тропочки. Идешь-идешь, вот уж и городок из глаз скрылся, с
полей сладким ветерком повевает, все-то хорошо, все-то ладно, и вдруг,
говорят, как встанешь. И стоишь. И думаешь: куда же это я иду-то? Чего мне
там надо? Чего я там не видел? Нешто там лучше? И так себя жалко станет!
Думаешь: а позади-то моя изба, и хозяюшка, может, плачет, из-под руки
вдаль смотрит; по двору куры бегают, тоже, глядишь, истосковались; в избе
печка натоплена, мыши шастают, лежанка мягкая... И будто червырь сердце
точит, точит... Плюнешь и назад пойдешь. А иной раз и побежишь. И как
завидишь издали родные горшки на плетне, так слеза и брызнет. Вот не дать
соврать, на аршин брызгает! Право!..
На юг нельзя. Там чеченцы. Сначала все степи, степи -
глаза вывалятся смотреть, - а за степями чеченцы. Посреди городка стоит
дозорная башня с четырьмя окнами, и во все четыре окна смотрят стражи.
Чеченцев высматривают. Не столько они конечно, смотрят, сколько болотную
ржавь покуривают да в палочку играют. Зажмет кто-нибудь в кулаке четыре
палочки: три длинных, одну короткую. Кто короткую вытянет - тому щелбан.
Но бывает, и в окошко поглядывают. Если завидят чеченцев, велено кричать:
"Чеченцы! Чеченцы!", тогда народ со всех слобод сбежится, палками в горшки
бить начнет, чеченцев стращать. Те и шуганутся подальше.
Раз так двое с юга подступили к городку: старик со
старухой. Мы в горшки колотим, топочем, кричим, а чеченцам хоть бы что,
только головами вертят. Ну, мы, - кто посмелей,- вышли им навстречу с
ухватами, веретенами, кто с чем. Что, дескать, за люди и зачем пожаловали.
- Мы, голубчики, с юга. Вторую неделю идем, совсем
обезножили. Пришли менять сыромятные ремешки, может у вас товар какой.
А какой у нас товар. Сами мышей едим. "Мыши - наша
опора", так и Федор Кузьмич, слава ему, учит. Но народ у нас жалостливый,
собрали по избам кто чего, выменяли на ремешки и отпустили их с Богом.
После много о них разговору было: все вспоминали, какие они из себя, да
что за сказки рассказывали, да зачем они к нам-то шли.
Ну, из себя они как мы, обычные: старик седой, в лаптях,
старушка в платочке, глазки голубенькие, на голове - рожки. А сказки у них
были долгие да печальные: хоть Бенедикт тогда мал был да глуп, но слушал
во все уши.
Будто лежит на юге лазоревое море, а на море на том -
остров, а на острове - терем, а стоит в нем золотая лежанка. На лежанке
девушка, один волос золотой, другой серебряный, один золотой, другой
серебряный. Вот она свою косу расплетает, все расплетает, а как расплетет
- тут и миру конец.
Наши слушали-слушали, потом:
- Что, дескать, значит слово такое: "золотой", и что -
"серебряный"?
А они:
- "Золотой" - это вроде как огонь, а "серебряный" - как
лунный свет, или же, к примеру, как огнецы светятся.
Наши:
- А, ясно. Ну еще расскажите.
А чеченцы:
- Есть большая река, отсюда пешего ходу три года. В той
реке живет рыба - голубое перо. Говорит она человеческим голосом, плачет и
смеется, и по той реке туда-сюда ходит. Вот как она в одну сторону пойдет
да засмеется - заря играет, солнышко на небо всходит, день настает. Пойдет
обратно - плачет, за собой тьму ведет, на хвосте месяц тащит, а часты
звездочки - той рыбы чешуя.
Наши:
- А не слыхать, отчего зима бывает и отчего лето?
Старуха говорит:
- А не слыхивали, милые, врать не буду, не слыхивали. А
тому, правда, многие дивятся: зачем бы зима, когда лето куда слаще. Видно,
за грехи наши.
Но старик головой покрутил:
- Нет, - говорит, - на все доложно быть свое объяснение
из природы. Мне, - говорит, - один прохожий человек разъяснял. На севере
стоит дерево вышиной до самых туч. Само черное, корявое, а цветики на нем
белые, ма-а-ахонькие, как соринки. На дереве мороз живет, сам старый,
борода за кушак заткнута. Вот как к зиме дело, как куры в стаи собьются да
на юг двинутся, так мороз за дело принимается: с ветки на ветку
перепрыгивает, бьет в ладоши да приговаривает: ду-ду-ду, ду-ду-ду! А потом
как засвищет: ф-щ-щ-щ! Тут ветер подымается, и те белые цветы на нас
сыплет: вот вам и снег. А вы говорите: зачем зима.
Наши голубчики говорят:
- Да, это правильно. Это так, должно быть. А ты вот,
дедуля, неужто не боишься по дорогам ходить? Как же ночью-то? Не встречал
ли лешего?
- Ой, встречал! - говорит чеченец. - Совсем близко видел,
вот как вас, к примеру. Вот слушайте. Захотелось моей старухе огнецов
покушать. Принеси да принеси. А огнецы в тот год поспели сладкие, тянучие.
Я и пойди. Один.
- Как один? - опешили наши.
- А вот так! - похвастался чуженин. - Ну, слушайте
дальше. Иду я себе, иду, а тут стемнело. Не то, чтобы очень, а так,
серенько стало. Иду это я на цыпочках, чтобы огнецов не спугнуть, вдруг:
шу-шу-шу! Что такое. Посмотрел - никого. Опять иду. Тут опять: шу- шу-шу.
Будто кто по листьям ладонью водит. Я оглянулся - опять никого. Еще шаг
шагнул. И вдруг он прямо передо мной. Вот только что ничего не было, и вот
уж он тут. Вот - руку протяни. И ведь небольшой такой. Может, мне по пояс
али по титьки будет. Весь будто из старого сена свалян, глазки красным
горят, а на ногах - ладоши. И он этими ладошами по земле притупывает да
приговаривает: тяпа-тяпа, тяпа-тяпа, тяпа-тяпа... Ой, и бежал же я!.. Не
знаю, как и дома очутился. Так моей старухе огнецов и не досталось.
Тут детишки, которые слушали, просят:
- Расскажи, дедушка, какую еще нечисть в лесу видать.
Налили старику квасу яичного, он и начал:
- Был я тогда молодой, горячий. Ничего не боялся. Раз три
бревна вместе лыком обвязал, на воду спустил, - а речка у нас быстрая,
широкая, - сел на них и плыву. Право слово! Бабы на берег сбежались, крик,
визг, все как положено. Где же видано, чтобы человек по воде плавал? Это
теперь, говорят, бревно долбят да на воду спускают. Коли не врут, конечно.
- Не врут, не врут! Это наш Федор Кузьмич придумал, слава
ему! - кричат наши, а Бенедикт громче всех.
- Федор Кузьмич так Федор Кузьмич. Мы не знаем. Не
ученые. Речь не об том. Ничего, я говорю, не боялся. Ни русалок, ни пузыря
водяного, ни кочевряжки подкаменной. Я даже рыбку-вертизубку ведром
поймал.
- Ну уж это... - наши говорят. - Это уж ты, дед,
заврался.
- Правду говорю! Вот и старуха моя не даст соврать!
- Верно, - старуха говорит. - Было. Ой же я его ругала!
Ведро опоганил, сжечь пришлось. А новое ведь пока выдолбишь, пока
продубишь да просмолишь, да по три раза просушишь, да ржавью окуришь, да
синим песком натрешь, - все-то я рученьки пообломала, надрываючись. А ему,
вишь, доблесть одна. Потом вся деревня на него смотреть ходила. Кто и
опасался.
- Естественно, - наши говорят.
Старик-то доволен.
- Зато, может, я один такой, - хвастает. - Чтоб
вертизубку так близко видеть, - вот как вас, к примеру, - и живым
остаться. Что вы!.. Я богатырь был. Силища! Бывало, ка-ак заору! Пузыри в
окнах лопаются. А сколько я ржави зараз выпить мог! Бочку усаживал.
А Бенедиктова матушка, - она тут же сидела, - губы
поджала и говорит:
- А конкретную пользу вы из своей силы извлекали?
Что-нибудь общественно-полезное для коммуны сделали?
Старик обиделся.
- Я, голубушка, в молодые-то годы мог на одной ноге
отсюда как вон до того пригорка допрыгать! А не пользу. Я, говорю тебе,
бывало как гаркну, - солома с крыш валится. У нас все в роду такие.
Богатыри. Вот старуха не даст соврать: у меня если мозоль али чирей
вскочит, - аж с кулак. Не меньше. У меня, я тебе скажу, прыщи вот такие
были. Вот такие. А ты говоришь. Да если хочешь знать, у меня батя, бывало,
голову почешет - с пол-ведра перхоти натрясет.
- Да ладно вам! - шумят наши. - Ты, дедуль, про нечисть
обещал.
Но дед, видно, не на шутку обозлился.
- Ничего говорить не буду. Приходят тут слушать... так
слушай! А не подъелдыкивай. Всю, понимаешь, мечту разворотила. Небось, из
Прежних, по говору чую.
- Это точно, - наши на матушку косятся. - Из Прежних...
Давай, дедушка, начинай.
Рассказал еще чеченец про страсти лесные, про то, как
тропинки различать: которые всамделишные, а которые - морок один, зеленый
пар, травяная кудель, волшебство и наваждение, - все приметы доложил; про
то, как русалка на заре поет, кулдычет водяные свои песни: поначалу низко
так, глубоко возьмет: ы,ы,ы,ы,ы, - потом выше забирает: оуааа, оуааа, -
тогда держись, гляди в оба, не то в реку затянет, - а уж когда песня на
визг пойдет: ййих! ййих! - тут уж беги, мужик, без памяти. Рассказал про
лыко заговоренное, и как его опасаться надо; про Рыло, что народ за ноги
хватает; и про то, как ржавь самую лучшую ищут.
Тут Бенедикт высунулся.
- Дедушка, а кысь видели?..
Посмотрели на него все, как на дурака. Помолчали. Ничего
не ответили.
Проводили бесстрашного старика, и опять в городке тишина.
Дозор усилили, но больше на нас с юга никто не нападал.
Нет, мы все больше на восход от городка ходим. Там леса
светлые, травы долгие, муравчатые. В травах - цветики лазоревые, ласковые:
коли их нарвать, да вымочить, да побить, да расчесать, - нитки прясть
можно, холсты ткать. Покойная матушка на этот промысел непроворная была,
все у нее из рук валилось. Нитку сучит, - плачет, холсты ткет, - слезами
заливается. Говорит, до Взрыва все иначе было. Придешь, говорит, в
МОГОЗИН, - берешь что хочешь, а не понравится, - и нос воротишь, не то,
что нынче. МОГОЗИН этот у них был вроде Склада, только там добра больше
было, и выдавали добро не в Складские дни, а цельный день двери растворены
стояли.
Что-то не верится. Ведь это ж каждый забеги и хватай? Это
ж сторожей не напасешься? Нас ведь только пусти: все разнесем до щепочки.
А сколько народищу передавим? Ведь и в Склад идешь, - глазами по сторонам
зыркаешь: кому что дали, да сколько, да почему не мне?
А и смотрим зря: больше положенного не унесешь. Да не
очень-то на чужой талан и зазевывайся: мигом тебе Складские Работники
накладут тулумбасов-то по шее. Получил, мол, свое, - и проваливай! Не то и
положенное отымем.
Вот идешь из Склада с туесами, поспешаешь к себе в избу,
нет-нет да и пощупаешь в туесах-то: все ли мое тут? Может, недоложили
чего? Али сзади кто подкрался в переулке да и поживился, цопнул?
А бывает. Шла раз матушка со склада, а выдали ей воронье
перо. На перину. А оно же легкое, несешь, - будто и нет ничего. Пришла
домой, холстину отдернула, - батюшки-светы: пера нету, а вместо пера -
говешки. Ну, матушка в слезы, а отец хохотать. Ведь какой тать веселый
оказался: не только добро попер, а еще и выдумку учудил, да с
подковыринкой: вот, дескать, цена перу-то вашему. На-кося!
А объявилось перо у соседа. Отец его тягать: где взял? На
торжище. На что сменял? На валенки. У кого? Сосед начал не знать: да я
что, да я ничего, да я ржави упился, - что с него возьмешь. Так и отстали.
Ну что в Складе дают? Казенную колбаску из мышатинки,
мышиное сальце, муку из хлебеды, перо вот, потом валенки, конечно, ухваты,
холст, каменные горшки: по-разному выходит. Иной раз накладут в туесок
запселых огнецов, - где-то они там провоняли, так их и выдают. За хорошими
огнецами самому идти надо.
Вот в аккурат на восход от городка стоят клелевые леса.
Клель - самое лучшее дерево. Стволы у нее светлые, смолистые, с натеками,
листья резные, узорчатые, лапчатые, дух от них здоровый, одно слово -
клель! Шишки на ней с человеческую голову, и орешки в них - объеденье!
Если их вымочить, конечно. А то их в рот не возьмешь. На самых старых
клелях, в глуши, растут огнецы. Уж такое лакомство: сладкие, круглые,
тянучие. Спелый огнец величиной с человечий глаз будет. Ночью они светятся
серебряным огнем, вроде как месяц сквозь листья луч пустил, а днем их и не
заметишь. Выходят в лес засветло, а как стемнеет, все берутся за руки и
идут цепью, чтобы не потеряться. А еще чтобы огнец не догадался, что это,
дескать, люди. Отрывать их надо быстро, чтобы огнец не всполошился и не
заголосил. А не то он других предупредит, и они враз потухнут. Можно,
конечно, и на ощупь рвать. Но не рвут. А ну как ложных наберешь? Ложные,
когда светятся, будто красный огонь сквозь себя продувают. Вот такими-то -
ложными - матушка в свое время и отравилась. А так бы жить ей да жить.
Двести тридцать лет и три года прожила матушка на белом
свете. И не состарилась. Как была румяной да черноволосой, такой ей и
глаза закрыли. Это уж так: ежели кто не тютюхнулся, когда Взрыв случился,
тот уж после не старится. Это у них такое Последствие. Будто в них что
заклинило. Но таких, почитай, раз, два, и обчелся. Все в земле сырой: кого
кысь испортила, кто зайцами отравился, матушка вот - огнецами...
А кто после Взрыва родился, у тех Последствия другие, -
всякие. У кого руки словно зеленой мукой обметаны, будто он в хлебеде
рылся, у кого жабры; у иного гребень петушиный али еще что. А бывает, что
никаких Последствий нет, разве к старости прыщи из глаз попрут, а не то в
укромном месте борода расти учнет до самых до колен. Или на коленях ноздри
вскочат.
Бенедикт иной раз допытывался у матушки: отчего да отчего
был Взрыв? Да она толком не знала. Будто люди играли и доигрались с
АРУЖЫЕМ. Мы, говорит, и ахнуть не успели. И плачет. "Раньше, - говорит, -
лучше жили". А отец, - он после Взрыва родился, - на нее опаляется:
- Неча, мол, старое-то поминать! Как живем, так и живем!
Не нами заведено!
Матушка ему:
- Мужичье! Каменный век! Хам!
Он ее за волосы таскать. Она в крик, соседей зовет, а
соседи - ни гу-гу: правильно, муж жену учит. Не наше дело. Битая посуда
два века живет. Он на нее почему серчал: она все молодая да молодая, а он
на убыль пошел; на ногу припадать стал и глаза, говорит, будто
темная вода застит.
Матушка ему:
- Ты меня пальцем тронуть не смеешь! У меня ОНЕВЕРСТЕЦКОЕ
АБРАЗАВАНИЕ!
А он:
- А я вот тя сейчас отшелушу: "абразавание"! Я тя собью с
пахвей! Дала сыну собачье имя, на всю слободу ославила!
И такое срамословие пойдет, такие перекоры, - пока свою
бороду не оплюет, не уймется. Крут был тятенька. Налаявшись, умается;
нацедит браги полную криницу да и упехтается до бесчувствия. А матушка
волоса пригладит, подолом утрется, возьмет Бенедикта за руку и уведет его
на высокий холм над рекою; там, - он уж знал, - она раньше жила, до
Взрыва-то. Там матушкина пятиярусная изба стояла, а матушка сказывала, что
и выше хоромы бывали, пальцев не хватит ярусы перечесть; так это что же:
скидавай валенки да по ногам считай? - Тогда Бенедикт только счету учился.
На камушках ему считать еще рано было. А теперь, слыхать, Федор Кузьмич,
слава ему, счетные прутики изобрел. Говорят, будто деревяшечки
просверлишь, на прутики нанижешь и справа налево перекидываешь. И такой,
говорят, быстрый счет пойдет, только держись! Только сам счеты ладить не
смей, а кому надо, - приходи в базарный день на торжище, уплати сколько
велено, - холстом берут, мышами, - да и считай сколько влезет. Так
говорят; правда, нет ли, - кто знает.
...Вот матушка на холм придет, сядет на камушек,
плачет-заливается, горючими слезами умывается, то подруженек своих
вспомянет, красных девушек, то МОГОЗИНЫ эти ей представятся. А все улицы,
говорит, были ОСФАЛЬТОМ покрыты. Это будто бы такая мазь была, твердая,
черная, ступишь - не провалишься. Вот если погода летняя, сидит матушка,
причитает, а Бенедикт в грязи играет, куличики из глины лепит, а то нарвет
желтунчиков и в землю втыкает, будто тын городит. А вокруг раздолье: холмы
да ручьи, да ветерок теплый, ходит - траву колышет, а по небу солнышко
колобком катится, над полями, над лесами, к Голубым горам.
А зовется наш город, родная сторонка, - Федор-Кузьмичск,
а до того, говорит матушка, звался Иван-Порфирьичск, а еще до того -
Сергей-Сергеичск, а прежде имя ему было Южные Склады, а совсем прежде -
Москва.
БУКИ
Сызмальства Бенедикт ко всякой работе отцом приучен.
Каменный топор изготовить, - шутка ли. А он может. Избу срубить - срубит,
хочешь - в угол, хочешь - в лапу, по всякому. Печь сложить умеет. Баньку
спроворить. Отец, правда, мыться не любил. Живет, говорит, медведь и не
умывшись. А Бенедикту нравилось. Заползет в баньку, в теплое нутро,
плеснет на камни яичного квасу, чтоб дух пошел, распарит клелевый веник и
знай себя по бокам охаживать!
Умеет Бенедикт скорняжить, сыромятные ремешки из зайца
резать, шапку сшить - ему все с руки. Да того зайца еще поди поймай.
Только наладишь в него камнем попасть, а он порх! - и улетел. Так что все
больше из мышиных шкурок одежу кроим, а оно не так сподручно. Известно: из
большого выкроишь, а из малого зубами не натянешь.
Короче, все по хозяйству может. Да и как иначе? Федор
Кузьмич, слава ему, объявил: "Хозяйство - дело рук каждого, разбирайся
сам". Отец Бенедикта до самой смертной истуги в древорубах ходил, и
Бенедикта думал к тому ремеслу пристроить. А Бенедикт хотел в истопники
податься. Заманчиво. Истопнику - почет и уважение, все перед ним шапки
ломают, а он идет - никому не кланяется, чванливый такой.
И то сказать: куды ж без огня? Огонь поит, огонь кормит,
огонь греет, огонь песенки поет. Умрет огонь, - и нам на лавки ложиться,
глаза камушками закрывать. А было время, - говорят, огня не знали. Как же
жили? А так и жили: ползали во тьме, как слепые червыри. А принес огонь
людям Федор Кузьмич, слава ему. Ах, слава ему! Пропали бы мы без Федора
Кузьмича, ей-ей, пропали бы! Все-то он возвел и обустроил, все-то
головушкой своей светлой за нас болеет, думу думает! Высоко вознесся терем
Федора Кузьмича, маковкой солнце застит. День и ночь не спит Федор
Кузьмич, все по горенке похаживает, пышну бороду поглаживает, о нас,
голубчиках, кручинится: сыты ли мы, пьяны ли мы, нет ли в чем нам досады
какой али увечья какого? Есть у нас малые мурзы, а Федор Кузьмич, - слава
ему, - Набольший Мурза, долгих лет ему жизни. Кто сани измыслил? Федор
Кузьмич. Кто колесо из дерева резать догадался? Федор Кузьмич. Научил
каменные горшки долбить, мышей ловить да суп варить. Дал нам счет и
письмо, буквы большие и малые, научил бересту рвать, книги шить, из
болотной ржави чернила варить, палочки для письма расщеплять и в те
чернила макать. Научил лодки-долбленки из бревен мастерить и на воду
спускать, научил на медведя с рогатиной ходить, из медведя пузырь
добывать, растягивать тот пузырь на колках и этой плевой окна крыть, чтобы
свету в окне и зимой хватало.
Только медвежью шкуру да мясо взять себе не моги: малые
мурзы зорко надзирают. Не дело простому голубчику медвежью шкуру носить. И
то понять надо: как же мурзе без шубы в санях ездить? Живо обморозится. А
мы пешком бегаем, нам жарко, глядишь - и зипун рассупонишь, упаришься.
Хотя другой раз и засвербят пустолетные мысли: вот бы и мне сани, да шубу,
да... Но это все своеволие.
Ох, хотел Бенедикт податься в истопники. Но матушка - ни
в какую. Только в писцы, дескать. Отец его в древорубы сманивал, матушка в
писцы толкала, сам мечтал, как пройдет посередь улицы, - весь из себя
чванный такой, борода кверху, огневой горшок за собой на веревке тащит, -
только искры из дырок сыплются. Да и работка нетяжкая: набрал углей у
Главного Истопника, Никиты Иваныча, домой отволок, печь растопил, а сам
сиди и в окошко зевай: беспременно постучится соседский голубчик, а то и с
Глухого Конца, с дальней стороны прибредет:
- Батюшка истопник, Бенедикт Карпыч, дай огоньку! Моя-то
дура зазевалась, а печь возьми да и погасни. А мы только-только собрались
оладьи спроворить, что ты будешь делать...
Вот нахмуришься, закряхтишь будто спросонья, оторвешь
нехотя задницу от лежанки али тубаретки, потянешься так сладко, -
потягу-у-ушеньки! - почешешь в голове, сплюнешь и неудовольствие
изображаешь:
- Вот у вас и все так! Мудилы гороховые... Огня сберечь
не могут... На всех, голубчик, угольков не напасешьси! За угольками знаешь
куда ходить надо-то?.. Аааа, то-то... Ноги, чай, не казенные. Ну, народ,
ну, народ... Другой бы плюнул, зарекся с вами связываться... Ходют и
ходют. Сами не знают, чего ходют... Ну, чего тебе? Угольков?
Так вот спрашиваешь, будто сам не видишь, чего ему надо,
и смотришь хмуро, и пасть кривишь на сторону, будто во рту с утра воняет,
или будто сейчас стошнит. А это по должности. Должность у служивого
человека такая. Голубчик опять заноет:
- Бенедикт Кааарпыч, бааатюшка, выыыручи, роднооой. Уж
как помнить буду... Уж как помнить... Да вот я... вот оладушков
горяченьких... принес вот тут... подостыли малость... не взыщи...
Тут надо буркнуть себе под нос: "Оладушков...", но самому
не брать, борони Боже, - голубчик все знает, он сам тихо в уголок положит
все, что надобно, а ты все: "оладушков...", - злобно так, но не пережимая.
Чтоб голос эдак на снижение пошел, на ворчание. А сам неспешно, с
оттяжками, совком уголечков загребешь и, через плечо, голубчику: "Горшок
принес?.." - "Как же, как же, батюшка, выручил, родной..." - ну, и чуток
ему и насыплешь. Когда вот эдак-то, по-государственному, к делу подход
имеешь, тут тебе и от людей уважение - строгий какой истопник-то наш,
батюшка! - скажут, да и сурпризы после людей-то остаются. Как дверь за
голубчиком закроется, эдак украдкой в окошко глянешь: ушел?.. и к
сверточку. А интересно, что принес-то. Может, правда, оладушков. Может,
сала. Яйцо печеное. Другой, кто победней, просто ржави нарвет. Тоже
сгодится.
Эх-х-х, размечтаешься другой раз!.. Да вышло
по-матушкиному. Уперлась: три, говорит, поколения ЭНТЕЛЕГЕНЦЫИ в роду
было, не допущу прерывать ТРОДИЦЫЮ. Эх-х-х, матушка!!! К Никите Иванычу
бегала шушукаться, и в избу его за рукав приволакивала, чтоб вместе на
отца давить, и руками перед носом крутила, и в визг ударялась. Отец и
плюнул: да оййй... да провалитесь вы все, да чтоб вам... да делайте что
хотите... Только потом не жалобьтесь.
Так что вышло по-ееному. Выучил Бенедикт азбуку, али,
по-научному, алфавит, накрепко, - а это просто: А, Б, В, Г, Д, Е, можно и
E, Ж, З, И, Й, К, Л, М, Н, О, П, Р, С, Т, У, Ф, Х, Ц, Ч, Ш, Щ, Ъ,
Ы, Ь, Э, Ю, Я, - а еще, конечно, наука всякой букве научное название дает:
"люди", а то "живете", а то "червь". И ходит теперь Бенедикт на работу в
Рабочую Избу. Ну, труд тоже недурной. Придешь, - а там уж натоплено, свечи
из мышиного сала зажжены, сор выметен, - благолепие. Выдадут ему
берестяные тетради, выдадут свиток, откуда списывать, пометят: от сих до
сих, - и сиди себе в тепле, перебеляй. Только места для рисунков оставляй.
А рисунки после Оленька-душенька своей белой ручкой наведет: курочку
нарисует или кустик. Не сказать, чтоб похоже, а все глаз побалует.
А списывает Бенедикт то, что Федор Кузьмич, слава ему,
сочинил: сказки, или поучения, а то стихи. Уж такие у Федора Кузьмича,
слава ему, стихи ладные выходят, что иной раз рука задрожит, глаза
затуманятся и будто весь враз ослабеешь и поплывешь куда-то, а не то
словно как ком в горле встанет и сглотнуть не можешь. Которые стихи ясные,
каждое слово понятно, а которые - только головой покрутишь. Вот намедни
Бенедикт перебелял:
Горные вершины
Спят во тьме ночной;
Тихие долины
Полны свежей мглой;
Не пылит дорога,
Не дрожат листы...
Подожди немного,
Отдохнешь и ты.
Тут все и дураку ясно. А вот:
Бессонница. Гомер. Тугие паруса.
Я список кораблей прочел до середины:
Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,
Что над Элладою когда-то поднялся...
- здеся только крякнешь и в бороде почешешь. А то вот
еще:
Нард, алой и киннамон
Благовонием богаты:
Лишь повеет аквилон,
И закаплют ароматы.
Эка! Ну-ка, поди ж тут разбери, что куда закаплет. Да,
много всяких слов знает Федор Кузьмич, слава ему. Дак на то он и поэт.
Работа не из легких. "Изводишь единого слова ради тысячи тонн словесной
руды", - говорит Федор Кузьмич. Это он ради нас так изводится. А ведь у
него и помимо того дел невпроворот.
Говорят, надумал он из дерева кривую палицу резать да в
дугу ее гнуть, а называть ее велено будет коромыслом. Нам все равно,
хозяин - барин, можно и коромыслом, а зачем, почему, - не наше дело. И
носить на той дуге жбаны с водою, чтоб руки не оттягивало. Может, к весне
кому эти коромысла в Складе и выдадут. Спервоначалу санитарам, не к ночи
будь помянуты, после - мурзам, а там, глядишь, и нам перепадет. А уж весна
на носу. Ручьи побегут, цветики пойдут, красные девушки сарафаны
наденут... Размечтаешься! Вот и Федор
Кузьмич сочинил:
О весна без конца и без краю!
Без конца и без краю мечта!
Узнаю тебя, жизнь, принимаю,
И приветствую звоном щита!
Только почему "звоном щита". Ведь щит-то для указов -
деревянный. Ежели когда приколачиваешь указ о дорожной повинности, али
чтоб не смели самочинно сани ладить, али у кого недоимки, - мало мышиного
мяса сдал, к примеру, - али Складской День в который раз переносят, - то
щит не звенит, а глухо так побрякивает. Дак ведь ему закон не писан,
Федору Кузьмичу-то, слава ему. Он ведь сам-то про себя что говорит:
"Гордись, - говорит, - таков и ты, поэт, и для тебя закона нет". Так не
нам же ему и указывать.
С Бенедиктом в Рабочей Избе и другие писцы рядком сидят.
Оленька, душенька, рисунки рисует. Хороша девушка: глаза темные, коса
русая, щеки - как вечерняя заря, когда к завтрему ветра ожидаем, - так и
светятся. Брови - дугой, али, как теперь велено будет звать, коромыслом;
шубка заячья, валенки с подошвами, - небось, семья знатная; на работу
Оленьку в санях отвозят, после работы опять сани ждут, да не простые:
тройка. Под шлеей перерожденцы ногами топочут, перебирают; коренник
норовистый, того и гляди зубами хватит, а пристяжные и того пуще. Как к
Оленьке подступишься? Бенедикт только вздыхает да искоса посматривает, а
она уж знает, лапушка: глазыньками моргнет да головкой-то эдак подернет.
Скромница.
...Вот идет Бенедикт на работу, по сторонам посматривает,
Истопникам кланяется, от саней сторонится, морозцем дышит, синим небом
любуется. Зазевался на красавицу, что мимо семенила, тындых! - и в столб
врезался. О-о, чтоб вам всем и так и эдак, и разэдак, и перетак!
Понаставили не знай чего, блин!..
Столбы эти ставит Никита Иваныч, Главный Истопник.
Матушки, покойницы, старинный приятель. Тоже из Прежних. Лет ему, наверно,
триста, а то и больше, кто знает. Кто время подсчитает? Разве мы знаем?
Зима-лето, зима-лето, а сколько раз? - ведь собьешься, думавши. Пальцев-то
десять, да на ногах - десять, правда, у кого и по пятнадцать растет, у
кого по два, а вот, к примеру, у Семена, что с Мусорных Прудов, на одной
руке много махоньких пальчиков, ровно корешки, а на другой, - и вовсе
кукиш. Такое ему Последствие вышло.
Этот Никита Иваныч с матушкой водился. В избу придет,
ноги вытрет, - "разрешите?" - на тубаретку плюхнется и давай заводить
разговоры про Прежнее.
- Полина Михайловна, а Кузминского помните? Ха-ха-ха. А
как Вайсман приезжал, помните? О-хо-хо. А Сидорчук-то, сволочь, помните,
все доносы писал, и где теперь те доносы? Пыль, все пыль! А как Ляля кофе
варила! Кофейку бы сейчас...
Матушка то хохотать, то всхлипывать, то ей МОГОЗИНЫ из
ума нейдут, то вдруг: зачем бы это Сирень пропала; Сирень - это вроде
цветов таких, на деревьях, сказывают, росла, и запах от нее был знатный.
Тятенька эти разговоры страсть как не любил, выбежит во двор и ну дрова
рубить: хэкк! хрясь! хэкк! хрясь! Злись не злись, а слово поперек Никите
Иванычу как скажешь? - как есть он Главный Истопник.
Всякую работу Бенедикт знает, все делать может, да и
другие голубчики, чай, не безрукие, а огня добыть не могут. Принес-то
огонь людям Федор Кузьмич, слава ему, а только как дело было, где он тот
огонь взял, нам неведомо. Тут хоть три дня думай, не додумаешься, а только
разве голова заболит, как если яичного квасу перепьешь. Кто говорит: с
неба свел, кто рассказывает, будто топнул ножкой-то Федор Кузьмич, слава
ему, и на том месте земля и загорись ясным пламенем. А все может быть.
А надзирает за огнем Никита Иваныч. Все Малые Истопники к
нему за огнем ходят, в каменные горшки с дырками углей набирают и к себе в
избы волокут. Ох, работа хорошая!.. Ох, хорошая! Дома сиди, в окно гляди
да голубчиков с сурпризами дожидайся. День-деньской голубчики на работе:
кто в Рабочих Избах порты просиживает, кто на болоте ржавь собирает, кто в
полях репу садит, кто что. А печь, она присмотр любит; опоздал домой, -
глядь, она и погасла. Зазевался, - а угольки-то и остыли. Вот только что,
вот сейчас гулял по ним синий огонек, и каждая-то деревяшечка сызнутри как
живая светилась, красная, прозрачная, будто в ней кто дышит али слово
сказать хочет, - и вот уж все. Молчит, серая, тупая, словно в ней кто
умер.
Дак он и умер. Огонь-то. Да-а-а-а... Не понять. Тайна.
А где тайна - там и служба государева.
ВЕДИ
Росту Никита Иваныч небольшого, телом щуплый, бороденка
паршивая, глазки махонькие, как у курицы, а на голове волосищ - ужасти. Он
в Прежнее Время, до Взрыва, совсем стариком был, кашлял, помирать
собирался. Это он матушке любил рассказывать, по сту раз повторял, вроде
как гордился. А тут, - говорил, - это хозяйство как жахнет - и вот он я. И
живу, - говорил, - и помирать, голубчики, решительно не намерен. И не
уговаривайте.
Матушка, та тоже помирать не собиралась, да огнецы,
проклятые, подвели. А после матушкиной смерти Никита Иваныч не то чтобы
что, а вроде как молчать больше начал, людей сторониться. Оно понятное
дело: Прежних, почитай, и нет почти, разве что перерожденцы, да они вроде
как и не люди, а с нонешними голубчиками, с нами, то есть, того разговору
уж не заведешь. Да и то сказать: Прежние наших слов не понимают, а мы
ихних.
А то другой раз такую чушь сморозят, как дети малые,
ей-Богу. Вот когда матушка с тятенькой еще живы были, хозяйство, конешно,
крепше стояло. И курье держали, и червырей запасали толченых, и Котя был:
мышей ловить. Да матушка ленива была и непроворна. Летом, в самую пору, ей
бы яиц-то напастись, - чтоб зимой квас-то варить. Ведь осень придет,
холода нападут, курье на юг соберется, еще воротится ли? Тут давай
поворачивайся!
А она другой раз: а давайте, говорим, запрем их, пусть
дома сидят, круглый год нам яйца несут. Ну?! Щас удержишь их! Давай, лови
за ноги! Клювом тебе в лоб дадут, да и вся недолга! А то еще: а жаль,
говорит, что их есть нельзя: я бы курочку с удовольствием покушала. Смех и
грех; тятя так смеялся! Шеболда ты, говорит, шеболда! голова твоя пустая!
Клим Данилыч так-то вот покушал курочку: и где он теперь? Мало, что сам
помре, да как помре: весь черный стал, раздулся как колода и лопнул; да
мало того: у его на могиле вся земля осемши и провалимши, и огни там
бродят нехорошие, холодные, и вонь такая, что два раза посылали мужиков
песком могилу-то завалить, а все по-прежнему.
И Никита Иваныч туда же: ничего не понимает, а говорит.
Раз говорит: никакой, говорит, кыси нет, а только одно, говорит, людское
невежество. Эвона как. А кто людям жилу-то рвет? Кто из шеи кровь пьет?!
А?! Не знаешь, дак и молчи. Помалкивай в тряпочку.
Дак этот Никита Иваныч начал по всему городку столбы
ставить. У своего дома на столбе вырезал: "Никитские ворота". А то мы не
знаем. Там, правда, ворот нет. Сгнивши. Но пусть. В другом месте вырежет:
"Балчуг". Или: "Полянка". "Страстной бульвар". "Кузнецкий мост".
"Волхонка". Спросишь: Никита Иваныч, вы чего? А он: чтоб память была.
Пока, говорит, я жив, а я, говорит, как видишь, жив всегда, желаю внести
свой посильный вклад в восстановление культуры. Глядишь, говорит, через
тыщу-другую лет вы наконец вступите на цивилизованный путь развития, язви
вас в душу, свет знания развеет беспробудную тьму вашего невежества, о
народ жестоковыйный, и бальзам просвещения прольется на заскорузлые ваши
нравы, пути и привычки. Чаю, говорит, допрежь всего, РИНИСАНСА духовного,
ибо без такового любой плод технологической цивилизации обернется в ваших
мозолистых ручонках убийственным бумерангом, что, собственно, уже имело
место. Засим,говорит, не смотри на меня аки козел, исподлобья, взглядом
тухлым; когда слушаешь, рот широко не раззявывай, и ногу об ногу не
заплетай.
Ну, голубчики спервоначалу озлобились, - страсть. Утром
встанешь, глаза продерешь, а у тебя перед самым окном орясина торчит:
"Арбат". Свету в окошке и так мало, зимой, с пузырем, и того меньше, а
тут, понимаешь, арбат этот как срамной уд на свадьбу собрамшись. Ну и
выворотят его к такой-то матери: на растопку пустят или полы латать.
Человеку озлиться долго ли: палец покажи, он и озлился. Никите Иванычу по
шеям не накладаешь: начальство, а соседнему голубчику - с нашим
удовольствием. Сосед - это ведь дело не простое, это не всякий-який, не
прохожий, не калика перехожий. Сосед человеку даден, чтоб сердце ему
тяжелить, разум мутить, нрав распалять. От него, от соседа, будто исходит
что, беспокой тяжелый али тревожность. Иной раз вступит дума: вот зачем
он, сосед, такой, а не другой? Чего он?.. Глядишь на него: вот он вышел на
крыльцо. Зевает. В небо смотрит. Сплюнул. Опять в небо смотрит.
И думаешь: чего смотрит-то? Чего он там не видел?
Стоит-стоит, а чего стоит - и сам не знает. Крикнешь:
- Эй!
- Чего?..
- А ничего! Вот чего. Расчевокался, чевокалка... Чего
расчевокался-то?..
- А тебе чего?
- А ничего!
- Ну и молчи!
- Сам молчи, а то щас как дам!
Ну и подерешься другой раз, когда и до смерти, а то
просто руки-ноги поломаешь, глаз там выбьешь, другое что. Сосед потому
что.
С этими столбами сначала много смертоубийств было, а
опосля, как водится, попривыкли, просто "арбат" соскоблят и новое вырежут:
"Здеся живет Пахом", или матерное. Матерное интересно вырезать. Никогда не
скушно. Вроде и слов немного, а слова-то все веселые такие. Бодрые. Ежели
человеку сурьезное настроение, ежели плакать хочется, или истома найдет,
слабость, - никогда он матерного не скажет и не напишет. А вот если злоба
душит, или смех разбирает, а еще если сильно удивишься, - тогда оно как-то
само идет.
ГЛАГОЛЬ
Вот Никита Иваныч столбов понаставил, а Бенедикт об них
голову разбивай. И желвак теперь вскочит. Вот досада-то. Девушки, небось,
хихикать будут, шептаться. А то язык высовывать. А то и вслед из-за ворот
кричать, дразниться: "Желвак! Желвак!" А то забежит какая вперед тебя на
тропку, поперек пути встанет, подол задерет и голую жопу покажет: чтоб
обидно стало. А и впрямь обидно, до слез. А другие, кто по избам
попрятамшись, от хохота прям увизжатся, как русалки какие: визг столбом
стоит, а кто визжит - и не видать, хоть ты головой верти, хоть ушами, хоть
чем. А от этих изоб-то, где визжат, глядишь, визг-от и на другие избы
перекинется, что в заднем ряду, а там и по третьему ряду пойдет, а там и
по всей слободе, это уж оно всегда так, будто зараза какая, будто пожар
пыхнул и ветер пламя гонит от двора ко двору, не приведи Господь, а вот ты
поди-ка, в любой обиход торкнись, сапогом дверь-то рассундучь да крикни,
рассвирепемши: "Ну чо?! Чо расклекотались-то, козлы?! Что смешного-то?!" -
дак и не скажут. Не знают.
Дак вот поди ж ты, какая от жопы обида тяжелая, даром что
другой раз на голых смотреть - оно интересно: мысли всякие играют, сердце
стучит, и не заметишь, как и время пролетит. Да, другой раз интересно, а
тут вот нет, и отчего бы это?
А оттого, знать, что умысел супротив тебя направлен, чтоб
помнил ты свое место: ниже нижнего, - и не высовывался. Ежели кто над
тобой посмеялся, - он словно как бы власть свою показал, а ты, брат,
словно в ямку скатился.
А и тут есть об чем подумать. Ежели б все это так просто
было, отчего же малые мурзы, что за нами надзирать приставлены, никогда не
смеются? Отчего смотрят так, будто тебя из поганого чулана уполовником
зачерпнули? Разговаривают, зубов не разжамши, будто бы у них во рту чего
ценное, дак вот как бы оно не выпало, а то ты хвать и бежать сломя голову?
А глазами-то какими смотрят: напустят во взгляд мути и так это: вроде и
неподвижно, а вроде и насквозь? А еще... хотя нет, нет, это, должно быть,
своеволие. Нет, нет, не надо думать. Нет.
...Да, вот понаставил столбов дурной старик, прости
Господи, а Бенедикт, чего доброго, еще прозвище на всю жизнь получит:
Желвак. Как другим-то голубчикам прозвища бывают дадены: Гнилоед, или
Трясогуз, или другое какое, смотря что заслужил, привычка ли у него какая
настырная, или Последствие особо дурное, или что. У Бенедикта вот никаких
Последствий отродясь не было, лицо чистое, румянец здоровый, тулово
крепкое, хоть сейчас женись. Пальцев, - он считал, - сколько надо, не
больше не меньше, без перепонок, без чешуи, даже и на ногах. Ногти
розовые. Нос- один. Два глаза. Зубы - что-то много, десятка три с лишним.
Белые. Борода золотая, на голове волосья потемней и вьются. Тож на животе.
На титьках тож. Пуп - где и должон быть, в аккурат посередке. Срамной уд
тоже посередке, пониже. Хороший. Как все равно гриб лесной. Только без
пятнушек. Хоть сейчас достань да любому покажи.
И где ж он столб этот вторнул-то: у самой Рабочей Избы.
Разве это не своеволие? Ведь саням поворотить негде будет! Бенедикт
захватил в пригоршню снегу, приложил к желваку и стоял, разбирая надпись:
"Первопечатник Иван Федоров". Ишь ты, какой борзой! А ну-ка, выворотить
его. Бенедикт поднатужился, обхватил дуру-то эту тяжелую, дернул, да и
выворотил. Да и бросил. Да ногой пнул. Поглядел по сторонам. Никого. Жаль,
что Оленька али другие девушки не видали, какая в нем силища-то, в
Бенедикте.
А в Избе уж наро-о-одууууууууу... Тьма-тьмущая. И
Оленька-душенька тут... Сидит, зарумянившись, глазки опустила. А на
Бенедикта все же зыркнула. Хорошо. И Варвара Лукинишна тут, - с Оленькой
разговоры заводит, беседы бабские беседует. И Ксеня-сирота. И Васюк
Ушастый.
Скоро объявят: начинай работу. Хорошо, что не опоздал.
Опоздать-то оно ничего, да пойдут переглядывания да перешептывания: а не
заболел ли, Боже упаси, Боже упаси? Тьфу, тьфу, тьфу, не сглазить бы.
Правда, сколько Бенедикт помнил, никто в ихней Избе еще не разу не
заболел, тьфу, тьфу, тьфу. Горло першит, или голову ломит, - это не
Болезнь, Боже упаси, Боже упаси. Палец переломил, или глаз подбил, - тоже
не Болезнь, Боже упаси, Боже упаси. Икота иной раз нападет, - тоже не
Болезнь, Боже упаси, Боже упаси. Ежели икота напала, скажешь три раза:
Икота, икота,
Иди на Федота,
С Федота на Якова,
С Якова на всякого,
- она и уйдет. Али ячмень, к примеру, на глазу выскочит,
- ну, тут заговор нужен покрепше, чтоб держалося. Три раза дунуть, да три
раза плюнуть, да на одну ногу встать, да на ней и стоять, а рукой-то за
вторую ногу ухватить, и так ее и держать, ни Боже мой не падать. И
говорить:
Ячмень-ячмень,
Жичинка-жичинка,
Кукиш-кукиш.
На кукиш ничего не купишь.
Купишь топорок,
Разрубишь жичинку поперек.
И вот как рукой его снимет, ячмень-то этот. А это не
Болезнь.
А какая она, та Болезнь, и когда придет, и что тогда
будет - никому не ведомо. Да о том и не говорят. А ежели и говорят, то
шепчутся. А ежели и шепчутся, так только когда поблизости нет Васюка
Ушастого.
А что он подслушивает, все знают. Так уж положено. А ушей
у него видимо-невидимо: и на голове, и под головой, и на коленках, и под
коленками, и в валенках - уши. Всякие: большие, малые, круглые, длинные, и
просто дырочки, и трубочки розовые, и вроде щели, и с волосами, и гладкие,
- всякие. Спросят его:
- Васюк, куда тебе ушей столько?
А он:
- А это не уши.
- А что ж тогда?
- и сунут ему для смеха в ухо огрызок али окурок али
другую дрянь какую. А главные-то уши, которыми он подслушивает, под
мышками растут. Так что если он за работу принимается, то локти
растопыривает, чтоб сподручней слушать было. И чуть от досады не плачет:
что ж это за секреты такие, когда всем видать: растопырился, - стало быть
подслушиваешь.
А у Варвары Лукинишны тоже беда: страшна, голубушка, хоть
глаза закрывай. Голова голая, без волоса, и по всей голове петушиные
гребни так и колышутся. И из одного глаза тоже лезет гребень. Это
"петушиная бахрома" называется. Но это тоже не Болезнь, Боже упаси, Боже
упаси. Это Последствие. А так баба она хорошая, и пишет красиво и чисто. И
если у тебя чернила вышли, всегда своих нальет.
А бахрома - это не Болезнь, Боже упаси, Боже упаси. И
санитарам приезжать не надо, нет, нет, нет.
А тут ударили в колотушку: начинай работу. Бенедикт сел
за стол, поправил свечу, поплевал на письменную палочку, брови поднял, шею
вытянул и глянул в свиток: что нынче перебелять досталось. А достались
"Сказки Федора Кузьмича".
"Жили были дед да баба, - строчил Бенедикт, - и была у
них курочка Ряба. Снесла раз курочка яичко, не простое, а золотое..." Да,
Последствия! У всех Последствия! Вот и у Анфисы Терентьевны прошлый год
тоже с курами беда вышла. И ведь какие куры были: ладные, крупные, как на
подбор. Яйца несли черные да мраморные - залюбуешься! Квас из тех яиц
сразу в голову ударял. Хватанешь такого квасцу ковшик, и сразу - ввух!
Доблесть проявлять охота. Смотришь вокруг, - а все двойное. Вон девушка
пошла - а вроде как ее две. Крикнешь:
- Девчата! Айда со мной баловаться!.. - она и бежать без
памяти. Обхохочешьси-и!.. На Анфису Терентьевну смотришь - а ее тоже две.
Но! - к ней баловаться не подъезжай, а не то выйдет Поликарп Матвеич, а
его тоже двое, а этого нам не надобно, он и один страшен.
А как эти куры-то пели! Бывало, лето, вечер смеркается,
месяц на небо всходит, заря догорает, роса пала, от цветов запах пошел.
Добры молодцы да красны девушки на завалинку сядут, орешки моченые грызут,
огнецов кушают, вздыхают, а то толкаются да щиплются. Вот как первая
звездочка на небо выкатится, куры и запоют. Сначала щелкают как
деревяшечки, потом тррррр, тррррр, потом бу-бу-бу, а уж как распоются, -
такие рулады грянут, уж так сердце разогреют, словно летишь куда, али
бегом с горы бежишь, али стихи Федора Кузьмича, слава ему, из
малопонятных, вспомнились:
В черном небе - слова начертаны -
И ослепли глаза прекрасные...
И не страшно нам ложе смертное,
И не сладко нам ложе страстное.
В поте - пишущий, в поте - пашущий!
Нам знакомо иное рвение:
Легкий огнь, над кудрями пляшущий, -
Дуновение - вдохновения!
А как придет осень с частым дождиком да с ветрами, все
курье по всей слободе на юг собирается. Ну, хозяева провожать выйдут,
печалуются. Вот главная кура вперед выйдет, одну ногу выставит, крылом
махнет, - всем хором они и грянут напоследок. Споют на прощанье, взмоют
под небеса, покружат над родимой сторонкой, а потом вытянутся в нитку и
парами, курь-о-курь, и летят. Машешь им платком вслед, а бабы и всплакнут,
бывало.
И вот эти куры взбесились. Летать перестали, петь
бросили, осень прошла, зима на носу, все птицы на юг подались, а эти,
бешеные, - ни в какую. Анфиса Терентьевна их метлой, хворостиной, -
упираются, хохлятся, да еще будто и по-человечески заговорили. "Куда-а?"
спрашивают. А яйца из них поперли белые, страшные, крупные. Баба от страху
чуть с ума не сошла. Бросилась Бенедикта на помощь звать, и вместе они тех
поганых кур передушили. Одно яйцо для курьезу оставили. Бенедикт его после
Никите Иванычу показал. Старик - вот ничего не боится! - разбил яйцо о
край миски, а там - Господи, обереги! - желтый жидкий шарик вроде как в
воде плавает, а квасного-то солоду и нету... Обереги, Господи! Старик на
ноги вскочил, даже закричал: где остальные?! - страшным таким голосом.
Успокоили его, усадили: все путем, не пужайтесь, Никита Иваныч, сами
знаем, не маленькие. Всю пакостину извели, в курятнике березовым дымом
помахали, чтоб снова не завелось нехорошего, и Гогу Юродивого приводили,
чтоб заговор наложил: на четыре угла, на четыре двора, с-под моря
зеленого, с-под дуба паленого, с-под камня горючего, с-под козла вонючего;
тай, тай, налетай, направо дую, налево плюю, айн, цвай, драй. Заговор
крепкий, проверенный, должно держаться.
Никита Иваныч за стол сел, глаза зажмурил, челюсти вот
так вот сжал и сидел. Потом спросил, чего куры такое ели перед тем, как
взбеситься. А почем мы знаем. Он и к Анфисе Терентьевне ходил
расспрашивать, и думал долго. А шарик этот желтый, что в яйце завелся, он
на сковороде обжарил и съел. Ей-Богу, съел!!! И ничего ему не было.
Он вообще ест, не как люди. Червырей не признает.
Матушку, правда, тоже от них тошнило. А Бенедикт их с детства добывать
наловчился. Бывало, играет в ручьях да в лужах с ребятами, - в городке
глинистых ручьев много, - непременно в воде руками шарит, червырей
нащупывает. Червыри, они слепые, глупые. Вот наловишь парочку дюжин, на
палочку нанижешь, высушишь, а потом и натолчешь. До того они соленые! К
мышиному супчику наипервейшая приправа. Отец всегда Бенедикта хвалил, да и
сам червырей лавливал, а матушка лицо скривит и руками машет. Раз Бенедикт
Никите Иванычу целую связку подарил. Так они так и провисели на веревочке,
старик и не притронулся. Соседка заглянула, - огоньку попросить, -
разохалась: добро пропадает. Он ей и отдал - всех до одного. А ведь их
ловить - морока, столько грязи процедишь, пока червыря нащупаешь, да он
еще вьется, за пальцы кусает. Попробуй-ка сам покопайся! А не соседям
отдавать.
А то раз зашел Бенедикт к старику, а тот сидит и ложицей
желтый клей ест, вот как на клелях, на стволах ихних, натеки бывают.
- Вы что это, Никита Иваныч?
- МEТ ем.
- Какой МEТ?
- А вот что пчелы собирают.
- Да вы в уме ли?!
- А ты попробуй. А то жрете мышей да червей, а потом
удивляетесь, что столько мутантов развелось.
Бенедикт припужнулся, весь замрел и вышел бородой вперед,
сам не свой, не разбирая дороги. Страх-то какой: старик самолично к пчелам
в дупло лазил... Потом, конешно, мужикам рассказал. Только головой
покрутили.
- Ну да. Пчела гадит, а мы ешь за ней?!
А Полторак, - у него полтора лица, и третья нога растет,
- говорит:
- Что ж это нас Никита Иваныч на такие дела подбивает? А
еще Истопник... А то помните, на Муркину Горку парней водил, все хотел,
чтоб землю рыли... Мол, ШАДЕВРЫ там погребены. А еще будто там доложон
быть мужик каменный, агромадный и сам ДАВИД. А у нас тут есть кому нас
давить, лишний-то нам без надобности...
А это точно, он водил. Будто бы на Муркиной Горке МОЗЕЙ
был в Прежнее Время, и будто бы там в земле камни белые закопаны, срамные.
На манер мужиков и баб обтесаны, беспортошные; и титьки у них, и все. Оно,
конешно, посмотреть бы интересно, а ну как это своеволие? Да и копать там
- не перекопать. Да и на что бабы-то каменные, когда вон, - живых полно?
Дурит старикан. После за ним долго детишки ходили и вслед дразнили:
"Никита Иваныч! Сними штаны на ночь! А как день - опять надень".
|